Лев ТОЛСТОЙ очень резко откликнулся потом на это событие статьей «Христианство и патриотизм». В частности, он писал: «Не говоря уже о всех миллионах рабочих дней, потраченных на эти празднества, на повальное пьянство всех участвующих, поощряемое всеми властями, не говоря о бессмысленности произносимых речей, совершались самые безумные и жестокие дела, и никто не обращал на них внимания.

Так, задавлено было до смерти несколько десятков людей, и никто не находил нужным упоминать об этом. Один корреспондент писал, что француз сказал ему на бале, что теперь едва ли найдется одна женщина в Париже, которая не изменила бы своим обязанностям для удовлетворения желания какого-либо русского моряка, и все это проходило незамеченным, как нечто такое, что так и должно быть.

Появлялись случаи и ясно выраженного бешенства. Так одна женщина, одевшись в платье из цветов французско-русского флагов, дождалась моряков, воскликнула «Vive la Russie!» и с моста прыгнула в реку и потонула.

Женщины вообще в этих торжествах играли выдающуюся роль и даже руководили мужчинами. Кроме бросания цветов и разных ленточек и поднесения подарков и адресов, французские женщины на улицах бросались на русских моряков и целовали их, некоторые для чего-то подносили им детей, предлагая целовать их; когда русские моряки исполняли это желание, то все присутствующие приходили в восторг и плакали.

Странное возбуждение это было так заразительно, что, как рассказывает один корреспондент, казавшийся совершенно здоровым русский матрос, после двухнедельного созерцания всего совершавшегося вокруг него, — в середине дня спрыгнул с корабля в море и поплыл, крича: «виф ля Франс!» Когда его вытащили и спросили, зачем это он сделал, он отвечал, что дал зарок в честь Франции оплыть кругом корабля.

Таким образом, ничем не нарушаемое возбуждение росло и росло, как ком катящегося мокрого снега, и доросло, наконец, до того, что не только присутствующие, не только предрасположенные, слабонервные, но сильные, нормальные люди подпали общему настроению и пришли в ненормальное состояние.

Помню, что я, в рассеянии читая одно из таких описаний торжества приема моряков, вдруг неожиданно почувствовал сообщившееся мне чувство, подобное умилению, даже готовность к слезам, так что должен был сделать усилие, чтобы побороть это чувство».

Далее Толстой пишет: «И потому, когда являются такие патриотические проявления, как тулонские празднества, хотя и издалека как будто, но уже вперед связывающие волю людей и обязывающие их к тем обычным злодействам, которые всегда вытекают из патриотизма, всякий понимающий значение этих празднеств не может не протестовать против всего того, что молчаливо включено в них. И потому когда господа журналисты печатают, что все русские сочувствуют тому, что делалось в Кронштадте, Тулоне и Париже, что этот союз на жизнь и смерть закреплен волею всего народа, и когда русский министр просвещения уверяет французских министров, что вся его команда — русские дети, ученые и писатели разделяют его чувства, или когда начальник русской эскадры уверяет французов, что вся Россия будет признательна им за их прием, и когда протопресвитеры отвечают за своих пасомых и уверяют, что молитвы французов за жизнь августейшего дома радостно отозвались в сердцах русского царелюбивого народа, и когда русский посланник в Париже, считающийся представителем русского народа, говорит после блюда ortolans a la soubise et logopedes glacees с бокалом шампанского grand Moet в руке, что все русские сердца бьются в унисон с его сердцем, преисполненным внезапной и исключительной любовью к прекрасной Франции (la belle France), — то мы, свободные от одурения люди, считаем своей священной обязанностью не только за себя, но и за десятки миллионов русских людей, самым решительным образом протестовать против этого и заявить, что сердца наши не бьются в унисон с сердцами г-д журналистов, министров просвещения, начальников эскадр, протопресвитеров и послов, и, напротив, переполняются негодованием и омерзением к той вредной лжи и тому злу, которые они сознательно или бессознательно распространяют своими поступками и речами. Пускай они пьют Моеt, сколько им угодно, и пишут статьи и произносят речи от себя и за себя, но мы, все христиане, сознающие себя таковыми, не можем допустить того, что все то, что говорят и пишут эти люди, связывает нас. Не можем допустить этого потому, что мы знаем, что кроется под всеми этими пьяными восторгами, речами и объятиями, похожими не на закрепление мира, как уверяют нас, а скорее на те оргии и пьянства, которым предаются злоумышленники, готовясь на совместное преступление».

Выводы, к которым приходит Толстой, невольно заставляют задуматься : «Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так он и проповедуется везде, где проповедуется патриотизм.

Патриотизм есть рабство.

Страшно сказать, но нет и не было такого совокупного насилия одних людей над другими, которое не производилось бы во имя патриотизма. Во имя патриотизма воевали русские с французами, французы с русскими, и во имя же патриотизма теперь готовятся русские с французами воевать против немцев, и во имя патриотизма готовятся теперь немцы — воевать на два фронта. Но не только войны, — во имя патриотизма русские душат поляков и немцы славян; во имя патриотизма коммунары убивали версальцев и версальцы — коммунаров.

Сколько бы ни старались правительства возбуждать в народах не свойственное им уже общественное мнение прошедшего о достоинстве и доблестях патриотизма, люди нашего времени уже не верят в патриотизм, а все больше и больше верят в солидарность и братство народов. Патриотизм уже не представляет людям никакого, кроме самого ужасного, будущего; братство же народов составляет тот общий идеал, который все более и более становится понятным и желательным человечеству. И потому переход людей от прежнего, отжитого общественного мнения к новому неизбежно должен совершиться».

Через 20 лет разразится мировая война, полностью подтвердив сказанное великим писателем.

Наши войска на Запорожском направлении после четырехдневных упорных боев прорвали сильно укрепленную оборону противника, продвинулись вперед от 8 до 10 километров, с боями заняли более 30 укрепленных пунктов противника и ведут бои в 8—10 километрах от города Запорожье.

В полосе среднего течения Днепра, на правом берегу, южнее Киева, наши войска развернули серьезные бои за расширение плацдарма. Наши войска прорвали оборону противника и продвинулись вперед до 6 километров. Неоднократные контратаки немцев отбиты с огромными для них потерями.

В районе южнее и севернее Гомеля наши войска прорвали оборону противника, форсировали реку Сож и, продвинувшись вперед на несколько километров, ведут бои непосредственно перед Гомелем.

На остальных участках фронта — усиленная разведка и артиллерийско-минометная перестрелка.

В Северной Трансильвании наши войска овладели городом и крупной железнодорожной станцией Бистрица, а также заняли более 50 других населенных пунктов и среди них Терпень, Керлеш, Яд, Софальва, Цигау, Кетью, Бид, Центя, Тыргушор, Сантиона, Носоль, Цеге, Пуйон, Корушу, Бонцида, Думбрава и железнодорожные станции Борго-Рус, Яд, Бессеньо, Сэрэцел, Керлеш.

Юго-восточнее Белграда наши войска, действуя совместно с частями Народно-освободительной армии Югославии, заняли населенные пункты Медулужье, Топола, Дольна Шаторня, Црни Као, Паневац, Крушар и перерезали шоссейную дорогу Белград — Крагуевац.

На других участках фронта — поиски разведчиков. В ряде пунктов шли бои местного значения.

Рига стала последним крупным освобожденным городом в довоенных границах СССР. Уже была освобождена Болгария, бои шли в Польше, Чехословакии, Румынии, Венгрии, Югославии, а в Прибалтике гитлеровскому командованию удавалось сохранять мощную группу армий «Север». Решающее наступление на врага в Прибалтике началось за месяц до освобождения Риги силами четырех фронтов и Балтийского флота. Сначала войска Ленинградского фронта (командующий маршал Советского Союза Леонид ГОРОВОВ) разгромили вражескую группировку в Эстонии, следом войска 1-го Прибалтийского фронта (командующий генерал армии Иван БАГРАМЯН) нанесли внезапный удар на мемельском (клайпедском) направлении, вышли к побережью Балтийского фронта и отрезали группу «Север» от Восточной Пруссии. 9 октября Москва салютовала войскам Баграмяна, а на рассвете следующего дня в атаку пошли войска 2-го (командующий генерал армии Андрей ЕРЕМЕНКО) и 3-го (командующий генерал армии Иван МАСЛЕННИКОВ) Прибалтийских фронтов.

Рига была окружена 4 оборонительными рубежами, ее прикрывали 2 армии, в том числе 5 танковых дивизий. После напряженных двухдневных боев утром 12 октября была захвачена первая полоса городского оборонительного обвода. Вечером 285-й отдельный моторизованный батальон особого назначения на автомашинах-амфибиях преодолел трехкилометровую гладь Киш-озера и захватил плацдарм в районе Межапарка. Для врага этот бросок стал неожиданным, и он начал отвод своих сил на левый берег Даугавы.

В 5 утра нового дня были взорваны мосты через реку. Такая же участь ожидала и памятник Свободы, медную статую которого гитлеровцы собирались отправить на переплавку. Помешали осуществить им это варварский замысел советские солдаты. Командиру 51-го танкового полка 24-летнему майору Дмитрию ОСАДЧЕМУ была поставлена задача: посадить на броню саперов, ворваться на плечах фашистов в город и не дать им уничтожить порт. Фашисты, готовившиеся взорвать стоящий в центре латвийской столицы памятник, разбежались, увидев советские танки. Так в день освобождения Риги был спасен ее главный монумент.

Бои за левобережную часть города продолжались еще два дня,. Полностью город был очищен от врага к 14 часам 15 октября. Как освободители в него вошли и воины 130-го латышского стрелкового корпуса (командир генерал-майор Детлав БРАНТКАЛН). В ходе Прибалтийской операции (которую в известное время называли Восьмым сталинским ударом) из 59 дивизий и соединений группы «Центр» 26 были разгромлены, 3 — полностью уничтожены, а остальные блокированы в Курляндском котле и более не оказывали стратегического влияния на дальнейший ход войны.

Свыше 332 тысяч воинов, освобождавших Прибалтику, были награждены орденами и медалями, 112 человека стали Героями Советского Союза, а трое удостоены этого это звания во второй раз. Когда же были собраны все свидетельства о творимых фашистами злодеяниях на оккупированных территориях, оказалось, что только в Риге гитлеровскими палачами в были убиты более 170 тысяч мирных граждан (всего в Латвии 313 798 человек, в том числе 39 831 ребенок). Массовые расстрелы, уничтожение людей происходило в Бикирниекском лесу, Дрейлинском лесу, Румбульском лесу, специально созданных для мирных граждан концлагерях в Саласпилсе, Межапарке, Страздумуйжу, Бишу-Муйже, Милгрависе и других местах. Практически полностью было уничтожено еврейское население Латвии. 175 тысяч граждан были угнаны в немецкое рабство. В лагерях для советских военнопленных были замучены и расстреляны 327 тысяч человек. И тысячи советских воинов полегли, освобождая Латвию от фашистов.

Правда, сам спортсмен так и не узнал об этом, так как умер еще в 1953 году. Потомок индейского вождя победил на Олимпиаде в самых трудных видах легкой атлетики — пятиборье и десятиборье — с выдающимися для своего времени результатами. Вручавший ему лавровый венок король Швеции ГУСТАВ V назвал Торпа величайшим атлетом всех времен, а на родине его поздравлял с победой президент США Уильям ТАФТ.

Но год спустя некий репортер узнал, что Торп за два года до Олимпиады во время каникул играл в бейсбол за полупрофессиональный клуб, плативший ему 60 долларов в месяц. Этим воспользовались расисты, обвинившие Торпа в нарушении любительского статуса и добившиеся лишения его завоеванных наград и пожизненной дисквалификации. И никто не мог им тогда противостоять. В те годы коренных обитателей Америки в США не считали за граждан. Гражданство было им предоставлено только в 1924 году, а право голоса на выборах и вовсе в 1954! С некоторых в подобной ситуации оказались многие бывшие граждане СССР.

В последующие годы Торп блестяще выступал за профессиональные бейсбольные и футбольные команды и был назван американскими журналистами лучшим спортсменом страны первой половины XX века. Но когда в конце 20-х годов прошлого века разразилась Великая депрессия, Торп оказался на обочине жизни. Он потихоньку спивался в подаренном друзьями маленьком баре, а когда в родном Лос-Анджелесе проходили Олимпийские игры 1932 года, у него не нашлось денег на входной билет. В последние годы он тяжело болел. Прежде чем впасть в забытье, он произнес: «Отдайте мои медали».